Я сижу тут на краю огромного болота, может быть, самого большого в мире. Под болотом железо водится, бьют из него теплые ключи, отчего оно не замерзает, поросло тайгой, и там скрываются пришедшие жить без паспорта и государства, как бог на душу положит. Они устроили потайные тропы, забили сваи в дно на несколько вершков от поверхности, идти надо по сваям, по колена в воде. Но те тропы невидимые никто указать не может. Только слышно, что в центре болота, поросшего вербой и талинами, колокола бьют. Ложки деревянные, посуда деревянная, даже била колоколов — деревянные. Рассказывают, что зимними ночами на заимках белые старцы, в белых рубахах с малиновыми узорами, перебирают струны гуселек, поют былины о Святогоре, Вольге, Микуле Селяниновиче, райских птицах Сирин. Там и разбойники есть, а не пройдешь к ним.
А старые томичи — кто? Тоже выходцы из разных стран: жил в прежние времена иконописец грек, так от него пошли Гречаниновы, от поляков — Ляховы, от Литвы — Литвиновы, есть и Францужанины. Видно, какой-то француз тут много раньше Девильнева обжился. Были бы у Фомы Фомича дети, так они уже в третьем колене забыли бы и язык французский и обычай. А сам он теперь — кто? Ни француз, ни русский, ни католик, ни православный. О науке и просвещении в своей масонской ложе печется. О государственной пользе по службе радеет. Воевал, служил, а теперь о женитьбе, о детях и думать поздно.
Девильнев глянул в зеркало, криво улыбнулся и прочел полузабытые стихи:
Жениться он не стал в свои младые лета,Тогда, как говорят, умел он делать это.Он взял жену на склоне дней,Но что он будет делать с ней?
Солнечно. Окна открыты в комендантский сад. Золотится и пурпурится листва. Плотники завершили кровлю первого придела Воскресенской церкви. Слышны их звонкие голоса. А кажется, давно ли бросил Девильнев в фундамент этой чудо-церкви серебряный луидор, с изображением Людовика Четырнадцатого. Бросить-то бросил, а что из сего получилось? Не успел раствор застыть, как сей луидор незаметно сумел выковырять старикашка Мартын Белый. И вскоре он уже пришел в кабак, имея в ухе серьгу, изготовленную из этого самого луидора. И что делать с вором? Кинуть его в ямшоную? Но там уж места нет, весь город в яму не уторкаешь.
Тайная канцелярия в подвалах магистрата. Преступников привозят в зарешеченных каретах. Все встречные мальчишки стреляют в них из своих пращей чрез решетку. И нередко попадают в караульных, которые сидят в карете рядом с арестантами. В центре возле магистрата на эшафоте бандитов забивают в колодки и оставляют на ночь около позорного столба. Рядом солдаты с ружьями, с примкнутыми штыками, всю ночь с них глаз не спускают, костер жгут. А утром их ведут на допрос. Строгостей хватает, а толку пока мало.
А вот старый князь Жевахов переслал ему карманные часы Пьера Жевахова с горьким письмом. Сказано там, что погиб Пьер в Париже в какой-то стычке санкюлотов и даже не обрел последнего пристанища, ибо труп его сбросили в Сену. Девильнев забылся в воспоминаниях об университетском товарище.
А под горой томич, мещанин Еремей Жуков, очнулся от полудремы в своем холостяцком жилище. Мешали спать шорохи, шаги. Лаяла собака. Вылетела сама собой головешка из печи и начала чертить матерные выражения на стенах: «Твою мать… твою мать… твою мать…» Иконы — все в паутине, лампада покрыта пылью.
Еремей встал, дрожа от холода и жалости к самому себе. Он прожил жизнь среди мужичья. Он — князь! Вон мимо окна прутся на базар поганые людишки. У женщин — кунтуши с долгими рукавами и рогатые шапки. У мужчин — русские кафтаны и бороды. Азиаты — в халатах.
А сам он — как чухонец! Засаленная шубейка, сапоги просят каши. Он сам бы той каши поел, да денег нет. Скоро поди хозяйка вовсе с квартиры погонит. А ему все снится Даша, Дашенька! Украли изверги! Жизнь его княжескую украли!
Встал, вышел. Кому пожаловаться? Жаловался царице, матушке Екатерине. С верным человеком письмо отправил. Написал там, что в Томске грабят на каждом шагу. Напали ироды на государеву почту казенную, купчишек местных в бирже пограбили, у него, мещанина Жукова, честно нажитое золотишко отобрали. Дошло до того, что людей воруют. У купчихи вдовы Рукавишниковой дочку, девицу невинную, украли. Что с ней сталось, — никто не знает. Комендант города шпион французский, никаких мер не принимает. Чем русскому человеку хуже, тем этому французу — лучше! С Радищевым небось нянчился. А он, Иеремия Георгиевич Жевахов, потомок князей, пропадает в нищете. Пусть он нынче числится мещанином Жуковым, но ведь и мещан власть должна защищать.
Еремей пошел к монастырю. Надо помолиться, надо пригласить попа, чтобы злые чары отвел. Может, стуки смолкнут. А то ведь до чего дошло: головешка матерными словами ругает!
Зашел в монастырский собор, принялся истово молиться. Впереди чуть не у самого алтаря стояли купцы.
Выбрал момент, подошел к попу:
— Дело есть! Окропить надо избу, нечисть одолела.
— Стало быть, грешил много, сам беса накликал.
— Грешил, видно, да не боле других!
— Где живешь?
— На Горшковском!
— И читать надо, и святить. Дешевле двух ефимков и думать нечего.
— Не при деньгах сейчас.
— Когда будут — приходи.
Вышел Еремей из храма, а за ним двое: судовщик Иван Васильевич Губинский да купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Губинский за рукав Еремея поймал:
— Слушай! Не спеши! Давай я тебе раз по морде тресну и за то ефимок дам, а потом тебя Михаил Алексеевич стукнет и тоже ефимок даст, согласен?
Еремей задумался: здоровые бугаи, убьют еще! Ладно! Пусть бьют и пусть по два ефимка дают!
Размахнулся Губинский, крепкий, кряжистый, так стукнул, что Еремей на момент сознание потерял.
— Хватит! — вскричал Еремей. — Двумя ефимками обойдусь.
— Не уж! — кинулся к нему Мыльников. — Мне тоже по харе тебе приложить хочется, ведь уговор-то дороже денег.
Второй удар был таким мощным, что Еремей потерял направление и свалился с монастырского бугра.
Народ хохотал, солнце улыбалось. Утирая кровавые сопли, Еремей протянул в сторону горы кулак:
— Погодите, сволочи! Вы еще узнаете Еремея. Вы еще покаетесь, да поздно будет.
Поп Арсений стоял наготове с кадилом и Евангелием и крестом с мощами трех праведников:
— Ну что, чадо, пойдем нечисть выгонять?
— Пойдем! — мрачно кивнул Еремей. — Я этих купцов со света сживу, дайте только срок.
— А вот это уже нехорошо, чадо. Ударили тебя по левой щеке, подставь и правую.
Еремею хотелось стукнуть Арсения хотя бы по одной щеке, как бы он тогда заговорил? Но Еремей смолчал. Нечисть-то вывести надо? Неспроста этот шиш какой-то ночью в стену стучит. Говорят, что такова доля всех бугровщиков. С некоторыми из них еще не такое случается. И освятил Арсений избу Еремея. И что вы думаете? Как отрезало! Ни стука, ни шороха. Впервые Еремей выспался по-настоящему. Встал, в голове просветление. Надо идти Дарьюшку искать. Где-то же есть она? Не совсем же из города увезли?
